Время жить и время умирать - Страница 104

104

Русские легкие танки прорвали оборону. За ними шла пехота. Рота пропустила танки и взяла пехоту под перекрестный огонь. Раскаленные стволы пулеметов обжигали руки, но люди продолжали стрелять. Русская артиллерия им больше не угрожала. Два танка развернулись, подошли ближе и открыли огонь. Им было легко, они не встретили сопротивления. Пробить броню танков пулеметы не могли. Тогда стали целиться в смотровые цели, но попасть в них можно было только случайно. Танки вышли из-под обстрела и продолжали вести огонь. Блиндаж содрогался, летели осколки бетона.

— Ручные гранаты к бою! — крикнул Рейнеке. Он взял связку гранат, перебросил ее через плечо и пополз к выходу. После очередного залпа он выполз наружу, укрываясь за блиндажом.

— Огонь обоих пулеметов по танкам! — раздался приказ Раэ. Они попытались прикрыть Рейнеке, который хотел, описав дугу, подползти к танкам, чтобы связкой гранат подорвать гусеницы. Это было почти безнадежное дело. Русские открыли пулеметный огонь.

Через некоторое время один танк замолчал. Но взрыва никто не слышал.

— Попался! — гаркнул Иммерман.

Танк больше не стрелял. Пулеметы перенесли огонь на второй, но тот развернулся и ушел.

— Шесть танков прорвались, — крикнул Раэ. — Они еще придут. Перекрестный огонь из всех пулеметов! Надо задержать пехоту.

— А где Рейнеке? — спросил Иммерман, когда они снова пришли в себя. Никто не знал. Рейнеке не вернулся.

Они продержались всю вторую половину дня. Блиндажи постепенно перемалывались, но еще вели огонь, хотя и значительно слабее. Боеприпасов оставалось совсем мало. Солдаты ели консервы и запивали водой из воронок. У Гиршмана была прострелена рука.

Солнце пекло. В небе плыли огромные блестящие облака. В блиндаже пахло кровью и порохом. Лежавшие снаружи трупы раздувало. Кто мог, заснул. Никто не знал, отрезаны они или еще есть связь.

К вечеру огонь усилился. Потом вдруг почти совсем прекратился. Они выскочили из блиндажа, ожидая атаки. Атаки не последовало. Прошло еще два часа. Эти два часа затишья обессилили их больше, чем бой.

В три часа утра от дота не осталось ничего, кроме искореженной массы стали и бетона. Пришлось выйти. У них оказалось шестеро убитых и трое раненых. Надо было отступать.

Раненного в живот удалось протащить всего несколько сот метров, потом он умер.

Русские снова пошли в атаку. В роте оставалось только два пулемета. Засев в воронку, люди оборонялись. Потом опять отступали. У русских было преувеличенное представление о численности роты, и это спасло ее. Когда залегли во второй раз, убило Зауэра. Он был ранен в голову и тут же умер. Немного дальше убило Гиршмана, как раз, когда он, согнувшись, перебегал в другое укрытие. Он медленно перевернулся и застыл. Гребер стащил его в воронку. Он стал сползать и покатился вниз. Грудь его была пробита насквозь. Обыскивая труп, Гребер нашел мокрый от крови бумажник и сунул его в карман.

Они достигли второго рубежа. А чуть позже был получен приказ отступать еще дальше. Роту вывели из боя. Запасная позиция стала передовой. Они снова отошли на несколько километров. Их осталось всего тридцать человек. Днем позже роту пополнили до ста двадцати.

Гребер нашел Фрезенбурга в полевом госпитале; это был простой, наскоро оборудованный барак. Левую ногу у Фрезенбурга раздробило.

— Хотят ампутировать, — сказал он, — какой-то паршивый ассистентишка. Только это и умеет. Я настоял, чтобы меня завтра отправили в тыл. Пусть опытный врач сначала посмотрит ногу.

Он лежал на походной кровати с проволочной шиной на коленке. Кровать стояла у раскрытого окна. В окно был виден кусок плоской равнины, луг, покрытый красными, желтыми и синими цветами. В комнате стояло зловоние. В ней находилось еще трое раненых.

— Ну как там Раэ? — спросил Фрезенбург.

— Рваная рана в предплечье.

— Он в лазарете?

— Нет. Остался с ротой.

— Я так и думал.

Фрезенбург поморщился. Одна сторона лица улыбалась, другая — со шрамом — была неподвижной.

— Многие не хотят в тыл. Вот и Раэ тоже.

— Почему?

— Он отчаялся. Никакой надежды. И никакой веры.

Гребер посмотрел на его желтое, словно пергаментное лицо.

— А ты?

— Не знаю. Надо сначала вот это наладить. — И он показал на шину.

В окно подул теплый ветерок с луга.

— Здесь чудесно, верно? — сказал Фрезенбург. — Когда лежал снег, думали, что в этой стране и лето никогда не наступит. А оно вдруг пришло. И даже слишком жаркое.

— Верно.

— Как дела дома?

— Не знаю. Не могу совместить то и другое. Отпуск — и то, что здесь. Раньше это еще удавалось. А теперь не получается. Совершенно разные миры. И я уже не знаю, где же, в конце концов, действительность.

— А кто знает?

— Раньше я думал, что знаю. Там, дома, я вроде нашел что-то. А теперь не знаю. Отпуск промелькнул слишком быстро. И слишком это было далеко от того, что происходит здесь. Там мне даже казалось, что я больше не буду убивать.

— Многим так казалось.

— Да. Тебе очень больно?

Фрезенбург покачал головой.

— В этом балагане нашлись лекарства, каких тут едва ли можно было ожидать: например, морфий. Мне делали уколы, они еще действуют. Боли есть, но как будто болит у кого-то другого. Еще часок или два можно думать.

— Придет санитарный поезд?

— Нет, есть только машина. Она доставит нас на ближайшую станцию.

— Скоро никого из наших здесь не останется, — сказал Гребер. — Вот и ты уезжаешь.

— Может, меня еще раз так заштопают, что я вернусь.

Они взглянули друг на друга. Оба знали, что этого не будет.

— Хочу надеяться, — сказал Фрезенбург. — По крайней мере в течение тех одного-двух часов, пока действует морфий. Кусок жизни может иногда быть чертовски коротким, правда? А потом начинается другой, о котором не имеешь ни малейшего представления. Это уже вторая война в моей жизни.

104